Обстоятельства, описанные Андрушко, не оставляли сомнений, что речь шла о Шухрате и об обороне от нападения. Мелькнув в самом начале дела, показания Андрушко более ни разу в деле не появлялись. Следователем она допрошена не была. В Красноводск, по названному ею при опросе месту жительства, единожды отправили повестку, на которую ответа не последовало, и постарались забыть о ней.

Эти два зеленых листка с блеклым, трудно читаемым текстом враждебно противостояли принятой следствием версии. Шухрату крупно повезло, что их по недосмотру вообще не убрали из дела. Закончив чтение материалов, я отправился в тюрьму на свидание с обвиняемым.

Сильно напуганный, тот продолжал в беседе со мной отрицать принадлежность ему ножа и вину в роковом исходе. Несмотря на безнадежность этой позиции, я не рискнул настаивать на изменении им показаний. Слишком высока была ставка, если бы мои усилия по защите не дали результата.

Я предпочел работать без его помощи, оставив ему надежду на собственное "нет". Приняв участие в процедуре обвинения Шухрата и в ознакомлении его с трехтомным делом, я на всякий случай решил зафиксировать наличие в деле показаний Андрушко. Для этого я заявил письменное ходатайство о ее вызове и допросе - с обширными цитатами из текста ее объяснений. Я также проследил, чтобы в постановлении следователя по этому ходатайству (отказе, конечно) было достаточно полно изложено его содержание.

Привязав таким двойным узлом протокол Андрушко к делу - во избежание его безвременной утраты - я отбыл восвояси. Искомый шанс был налицо. Однако вопрос о том, сработает ли он, оставался, к сожалению, открытым. Через месяц с небольшим я вернулся в Самарканд для участия в процессе. Взял дело - все на месте! Судья Абдуллаев, которому я пошел представиться, сесть не предложил, смотрел сквозь меня, блинообразным бледным лицом не выражал никаких эмоций. Сказал только:

•  Как устроились?

Ответ слушать не стал. Коллеги по делу, местные адвокаты (защитники двух друзей Шухрата, которых за здорово живешь судили вместе с ним якобы за драку) сказали о судье:

•  Ничего хорошего от него не ждите. Но и давить не станет. Он никакой. Мы его знаем.

Слушалось дело в старинном одноэтажном здании областного суда, унылом и обшарпанном, как все дворцы правосудия в те времена в нашей стране. Двигался процесс, мягко выражаясь, неторопливо, как караван в пустыне. Подсудимых доставляли не ранее середины дня, когда в изолятор привозили бензин для автозака.

Иногда процесс вообще останавливался на два-три дня по случаю различных семейных событий у отправлявших правосудие лиц. Меня это раздражало, и поначалу я бурно протестовал, о чем-то ходатайствовал, взывал, приводил примеры и т. д. Потом, глядя на невозмутимого, как изваяние, судью, успокоился и стал по его примеру думать о вечном.

Чего я, однако, при всей монотонности и медлительности процесса не забывал ни на час, - это постоянно напоминать суду (а в его составе были еще два заседателя - русские женщины) о наличии в деле показаний Андрушко.

Я на все лады привлекал к ним внимание, сравнивал с ними показания свидетелей и неотступно возобновлял просьбы о ее вызове. Абдуллаев был вынужден принимать меры, посылал в Красноводск телеграммы, но добиться ее приезда не удалось, она болела. Несмотря на это, усилия мои приносили известные плоды: обе женщины- судьи при упоминании Андрушко и ее показаний посматривали на Абдуллаева.

В один из дней процесса, когда я вышел в перерыве на крыльцо покурить, оказавшаяся рядом заседательница, не поворачиваясь ко мне, тихо сказала в пространство:

•  На нас давят. Настаивают на высшей мере.
•  Кто давит? - спросил я, стараясь не шевелить губами.
•  Судья. Говорит - установка обкома.
•  И как вы?

- Я пока держусь. Я ткачиха - что мне обком. А вторая из Интуриста. Сами понимаете.

•  Не поддавайтесь, - сказал я. - Надеюсь на вас обеих. И мы разошлись. После этого конспиративного разговора, подтвердившего сведения доктора Гафарова о "партийном заговоре" против его сына, я усердно начал готовить необычную защитительную речь.

Прокурор, как и следовало ожидать в этих условиях, потребовал для Шухрата смертную казнь. Свою речь я начал с того, что в свете показаний Андрушко, никем и ничем не опровергнутых, преступление, в котором обвиняется Гафаров, не может рассматриваться как убийство из хулиганских побуждений, влекущее возможность исключительного наказания. Вся описанная ею картина его действий - это необходимая оборона от жестоких побоев.

В худшем для него случае действия эти с известной натяжкой могут быть квалифицированы как превышение пределов легальной обороны, как привилегированное убийство (есть такой термин). Любому непредвзятому человеку вполне очевидно, что и оценка криминала, и наказание за него должны соответствовать его подлинному характеру. Смертная казнь оборонявшегося человека в этих условиях не будет являться уголовным наказанием - она сама станет просто убийством.

•  Это убийство, - сказал я двум напряженно слушавшим меня женщинам, - предлагается совершить вам. Не делайте этого. Это будет черное дело, которого вы никогда в жизни себе не простите. Оно на долгие годы может лишить вас сна. И если вам скажут, - продолжал я, - что возможную вашу ошибку исправит более высокая инстанция, - не утешайте себя этим. Потому что только здесь, в суде первой инстанции, представители народа еще могут повлиять на правосудие. На всех иных уровнях оно определяется служилыми, зависимыми отнюдь не только от своей совести юристами. Это вы лично возьмете на свои плечи всю тяжесть ответственности за неправедную казнь. Всю тяжесть, а не ее долю. Абдуллаев смотрел в стол. Он, видимо, не был готов к такому повороту темы и не прервал меня, хотя и мог бы. Когда суд уходил на совещание, одна из женщин-судей, та, которая из Интуриста, тихо молвила в мою сторону:
•  Вы меня морально раздавили.
•  И прекрасно! - ответил я.

Абдуллаев же, уходя, сообщил, что приговор будет оглашен завтра, к обеду. Однако ни к обеду, ни к ужину, ни завтра, ни на третий день приговор объявлен не был. Стало ясно, что в совещательной комнате что-то неладно. Или наоборот. Все эти дни родные подсудимых в напряженном ожидании сидели в коридоре суда. С ними маялись и мы, защитники.

Скамьи, на которых мы сидели в тесном и темном коридоре, стояли рядом с дверью кабинета, в котором совещался суд. За дверью подчас слышался неразборчивый разговор. Иногда звучали мужские шаги, Абдуллаев ходил по кабинету взад-вперед. Внезапно, когда он очередной раз приблизился к двери, мы явственно услышали, как он раздраженно и устало бросил:

- Пожалейте меня! Пожалейте моих детей!

Все замерли. Я догадался, что мы выигрываем схватку за жизнь Шухрата.

Но еще до конца недели нам пришлось ждать, чтобы убедиться в этом. Когда приговор наконец был оглашен, Шухрат оказался осужденным все-таки за убийство при отягчающих обстоятельствах, но - к пятнадцати годам заключения. Его друзья - к трем годам каждый. Конвой вывел осужденных и посадил их в автозак. Все стали расходиться. Когда мы, стоя у ворот, обсуждали, что и как делать дальше, мимо нас прошли женщины-заседатели. Одна из них тихо сказала мне:

•  Поговорить надо.

Выждав пару минут, я двинулся вслед за ними. Они ждали меня в маленьком скверике у гостиницы "Заревшан ", на скрытой за кустами скамье. Я присел, и они, волнуясь и перебивая друг друга, принялись рассказывать мне, как отправлялось правосудие по нашему делу.

Первые два дня судья пытался убедить женщин в необходимости подписать составленный им приговор, по-своему толкуя обстоятельства и нажимая на указание обкома. Женщины отказались. После длительных споров они согласились смириться даже с искаженным описанием событий в приговоре, но упорно отвергали высшую меру для Шухрата.

Дальше начались скрытые угрозы: Абдуллаев доходчиво разъяснял им пагубность и опасность противодействия обкому. Он грозил и умолял. Заседательницы, почти плача, стояли на своем. Они не желали брать грех на душу.

В субботний день, когда так называемое совещание судей продолжалось, а в здании не было посторонних, в совещательную комнату вошли, нарушив ее тайну, заместитель председателя облсуда и один из судей. Втроем с Абдуллаевым, со свежими силами, они насели на измученных заседательниц, взывая их к благоразумию и продолжая поминать обком и всю славу его. Одной из женщин стало плохо, у нее начался гипертонический криз. Вторая попыталась вызвать "скорую помощь". Вошедшие тут же отключили телефон.

•  Будет вам "скорая", когда подпишете приговор!

Когда приступ прошел, обе они заявили, что уходят навсегда и сюда больше не вернутся. Деятели правосудия дрогнули. Обеих женщин на служебной машине развезли по домам, согласившись на их условие и взяв с них слово, что они завтра придут, чтобы завершить процесс. Наутро расстроенный Абдуллаев переписал последний лист своего приговора - с наказаниями, и женщины поставили под ним свои подписи. Совещание закончилось. Приговор можно было оглашать.

Рассказывая мне о своем судейском опыте, женщины кипели от возмущения:

•  Какая наглость! Какое издевательство над нами! Разве это советское правосудие?! Но мы же не можем жаловаться сами - нас тут в порошок сотрут! А вы - московский человек, вы смогли бы сообщить наверх об этой дикости? Ведь это нельзя оставлять безнаказанным!

С. Л. Арія вжив певних заходів, і суддів покарали в дисциплінарному порядку. Слід пам'ятати, що у випадку, коли справа доходить до огласки про неблаговидні дії (в тому числі суддів), влада здає своїх, приносячи їх у жертву громадській думці. І це характерно для будь-якої влади...

Тепер тиск на суддів може здійснювати не обком партії, а інші владні установи. Не торкатимусь цієї малодоказової теми. Sapienti sat - розумному достатньо. Наголошу лише, що подібні ситуації можуть статися із нинішніми присяжними, незважаючи на те, що вони пройдуть жорсткий відбір і тести з боку влади на толерантність і конформізм. Але голос совісті та справедливості у цих людей залишиться, а відтак і надія на чесне правосуддя. І можна не сумніватись, що у них не буде обвинувального ухилу131.

Ось ще кілька фрагментів з інтерв'ю С. Арії:

•  Согласны ли вы, что суд присяжных может повлиять на изменение обвинительного уклона?
•  Да, в какой-то мере, поскольку у присяжных обвинительного уклона нет.
•  В настоящее время в адвокатуре сформировалась практика так называемых "карманных адвокатов". Мы будем признательны, если вы сможете высказать свою точку зрения, по такому довольно "болезненному" для российской адвокатуры явлению.

-Как явления, такой практики не знаю. Если имеются в виду несколько адвокатов, демонстративно услужающих власти (имена их на слуху), то считаю их поведение позорным, дискредитирующим профессию.